Глава 6.

Как уже много раз звучало выше - Ваше (да-да, именно Ваше и ничье другое!) внимание очень важно Артисту. Поэтому Вы не должны заставлять его скучать или расслабляться. Ходите за Вашим Артистом по пятам. Если он уже не вздрагивает при виде Вас, не пытается сбежать, проломив лбом стену, если он уже смирился, то можете идти не просто в пяти-десяти шагах позади, а прямо рядом с ним. Смотрите на него украдкой, улыбайтесь краснея, но главное - молчите! Если Артист задаст Вам какой-нибудь вопрос, то отвечайте заикаясь, шепелявля, путая слова на какой-нибудь совершенно другой вопрос, например, который он задал Вам на прошлой неделе. Ведь это так здорово, что Вы в мельчайших подробностях помните ваши предыдущие встречи.
Перенимайте привычки Вашего Любимца. Носите такую же одежду. Приобретите точно такие же солнечные очки, часы, цепочку, шарф, шапку или майку, как у него. Ведь это вас так роднит! И нет ничего страшного в том, что Вам совершенно не идет хаки или майка велика или мала на два размера. Если Ваш артист вегетарианец, значит, и Вы должны отказаться от мяса. Начинайте пить только кофе или минералку, перейдите на марку его любимого зеленого чая. Не ешьте больше шоколад или, наоборот, начните питаться продуктами только белого цвета. Это так необходимо быть похожими во всем! Тем самым Вы завоевываете его симпатию и одобрение.
Ночуйте у его подъезда или на служебке театра. Ваше прекрасное лицо с утра - это такой заряд бодрости для Артиста, что не передать словами.
Если у Вас получилось раздобыть номер телефона Артиста, то это просто здорово! Пишите ему много разных смс! И лучше ночью. Ведь это реально классно прочитать в три утра: "Привет, как дела? Не спится?" А, когда на вопрос: " А это кто?", он получит: "А поздороваться?" Никогда не подписывайте свои сообщения. В ваших отношениях должна оставаться интрига.
Не забудьте дарить Артисту подарки. Ваша фотография на ватмане или статуя в полный рост - очень хорошо впишутся в интерьер дома Артиста.
Чем больше и тяжелее подарок - тем лучше! Даже если это 32килограммовая гиря с бантиком. Ведь главное - это Ваше внимание. Подарки должны быть оригинальными. Цветы, конфеты, портреты, сувениры своими руками - это все прошлый век! Купите Артисту яйцерезку или перфоратор. Подарок должен нести пользу, но в тоже время оставаться оригинальным и интересным. А что может быть лучше огнетушителя или лопаты, перевязанных красной лентой?
Помните всегда, что Артисты - это неземные существа, они другие. С ними нельзя говорить на "обычные" темы. Им куда интереснее поговорить о прошедшем спектакле, в сто тридцать пять тысяч восемьсот седьмой раз сыгранной роли, обсудить какой он был мегаоргазмичный в такой-то сцене и какой мимимишечка в другой. Вообще Вам лучше постоянно его хвалить, говорить, что он - аррррр, мрррр и секси, что Вы от него балдеете и тащитесь, ведь он такой талантливый, что у Вас перехватывает дыхание и дрожат коленки. Если Артист попытается Вас отвлечь разговором на другую тему, то не дайте ему сбить Вас с мысли! Помните, что это обманный маневр. Это значит, что Вы недостаточно сильно им восхищаетесь и порцию комплиментов надо удвоить или утроить!
Фотографируйтесь с Артистом при каждой встрече! И ничего страшного, что Вы на-всех фото в одной позе и с одинаковыми лицами. Это и есть изюминка! Попросите Артиста росписаться у Вас на груди, руке, спине.... Не мойтесь после этого неделю. Лучше две. Еще лучше, набейте поверх написанного татуировку. И частичка Вашего Любимца будет везде и всегда с Вами.
И самое главное - запишите Артисту видео! Исполните какой-нибудь монолог или арию, что он исполняет на сцене. Если у Вас нет актерских способностей, голоса, харизмы и т.д. - это не страшно! Лучше всего записать видео на фоне двери, зановески, ковра или неубранной кровати. Никакого монтажа! Все должно быть естественно и натурально! Запишите столько дублей, пока не получится то, что Вы хотели. Передайте Артисту полное видео! Даже если оно занимает три с половиной или четыре часа. Он должен знать, как Вы старались. Все Ваши чертыхания, битье головой о стену, запинки, перепутанные слова, истерики - это все так интересно и ценно. Этим видео Вы несомненно привлечете его внимание и уважение.

***

Дождь барабанил по стёклам, надоедливый и неугомонный, не давая ни на минуту забыть о себе. Как слухи, не оставлявшие Антонио в покое уже месяц. Навязчивые едкие фразочки, смешки: «Моцарт теряет расположение двора. Моцарт нищий. Моцарт болен». И можно было сколько угодно повторять себе, что подобный конец был предопределён, сколько угодно убеждать самого себя в том, что этот заносчивый мальчишка получил по заслугам. И всё же…

Та муть, которая лилась по улицам, уносимая потоками воды в сточные канавы, как ничто иное напоминала тот бессвязный водоворот, что творился в голове и сердце капельмейстера, поднимавшегося по загаженной тёмной лесенке на чердак, где нынче обретался совсем недавно блестящий Вольфганг.

…Иногда для последнего шага с карниза самоубийце нужен только «спасительный» крик: «Не прыгай!» Так и Сальери, едва услышал удивлённое восклицание Констанс: «Это вы? Пришли нас проведать?», тотчас развернулся и почти побежал назад. Но другой, слишком знакомый, хотя и неприятно-надтреснутый голос словно схватил сзади за плечо и заставил обернуться:

– А я всё ждал, когда вы придёте? – он вложил в это «вы» столько яда, сколько смог, почти выплюнул его.

Сальери обернулся. Первый солнечный луч за все эти тоскливо-тянущиеся дни заплясал на убогой обстановке чердака. Вольфганг ещё что-то говорил, губы его шевелились, но Антонио было не до того: он придирчиво высматривал признаки неизлечимой болезни Моцарта. Высматривал и не находил. Да, бледен, да, тяжелый кашель. Но это и не удивительно – в такой сырости…

Однако, что-то было во взгляде Вольфганга, что насторожило Сальери. А именно, слишком много напряжения и какой-то совсем не свойственной Моцарту боязливости. Он явно избегал смотреть по сторонам, особенно в углы, куда почти не заглядывал свет. И вообще был натянут как струна: резко отвергал любые предположения о своей болезни, торопился куда-то, при этом движения его были странно заторможенными, обычно такой легкий, Вольфганг двигался, словно деревянная кукла. И постоянно вспоминал некоего гостя, которого, как показалось Сальери, не очень ждал, а, прямо сказать, откровенно боялся. Констанс отмахивалась с досадой, тщетно пытаясь скрыть беспокойство.

Сердце, как известно, глупый орган. И сердце капельмейстерское было не на месте. Уверяя себя, что он просто не отдаёт себе отчёта в своих действиях, и сам, должно быть, болен, он вышел, пригласив за собой Констанс. Там, на тёмной лестнице, господин капельмейстер поставил мадам Моцарт перед фактом – врач придёт завтра, лечение будет оплачено. И удалился.

***

Прошло уже около двух недель после того нечаянного и, несомненно, в высшей степени глупого визита, а мысли о покинутом на чердаке Вольфганге не оставляли Сальери. Вернуться к обычной, скучной и не трогавшей сердца жизни никак не удавалось.

В тот же вечер ему приснился сон: бал, блестящее и бессмысленное скопище столь же бессмысленно-блестящих масок. Сальери, по обыкновению, занял уединённую нишу. От чего-то он очень много пил. И ждал, ждал Моцарта, растворившегося в толпе. Всё, как всегда. Наконец, терпение Антонио иссякло, и он двинулся сквозь беснующееся живое море из выставляемого напоказ смеха и великолепно задрапированной злобы. Несколько раз впереди мелькал знакомый камзол, улыбка, но никак не догнать. Глухое раздражение клубилось в груди, голова шумела, и зал душил обилием духов и лести. Едва догнав неуловимого Моцарта, Сальери схватил его за рукав, но Вольфганг внезапно отпрянул, оборачиваясь. Антонио застыл, поражённый переменой в нём: исхудавшее лицо, на котором диковато блестели полубезумные глаза, окровавленные губы что-то бессвязно и безуспешно пытались выговорить. Вдруг Моцарт затрясся, глаза его страшно закатились, и он хрипя рухнул на пол, увлекая за собой и Сальери, по-прежнему вцепившегося в его рукав…

Он проснулся, не способный понять, что жив, не умеющий стряхнуть с себя липкую паутину ужаса…

Днём было легче. Днём можно было самому выбирать воспоминания. Например, о последней их встрече. Юный и пылкий музыкант оказался абсолютно не готов к светской жизни. Да что там к светской! Иногда Сальери казалось, что этот дерзкий мальчишка свалился с Луны, не иначе. Первые же неудачи, свалившиеся на Моцарта после успеха, выбили его из колеи, оглушили. Он и раньше не упускал случая кольнуть Сальери, оттачивая на нём своё красноречие. Но удобно укрыв свой страх за маской оскорблённого Гения, Моцарт требовал виновных в своей горькой участи. Немедленно, здесь и сейчас. И лучше всего на эту роль годился, конечно же, вечно невозмутимый капельмейстер, молчаливо принимавший и издевательства над своими трудами, и долгие фальшиво-глубокомысленные рассуждения о причинах неудач Антонио.

Потом провалился «Дон Жуан». Отчаявшийся и взбешённый, Вольфганг не стал дерзить или издеваться. Он прямо обвинил Антонио в предательстве. Никаких сомнений и быть не могло, Сальери ничего не стоило обеспечить этот провал на пару с Розенбергом. Впрочем, отчего только этот? Удивительно, до чего может довести человека зависть к чужому дару…

– И что же станет следующим вашим шагом? Убьёте меня?

Тогда капельмейстер ушёл, не в силах сопротивляться поднявшемуся откуда-то из недр души желанию разом прекратить все страдания «несчастного» Моцарта и зарекшись иметь с ним дело когда-либо впредь. Вот только слухи…

Очередной безрадостный вечер в ожидании очередного кошмара прервал заполошный стук.

Констанс, неприбранная, в домашнем платье, на которое был накинут плащ, буквально вбежала в комнату, не сразу поняв предложение сесть, которое Сальери пришлось повторить трижды, повалилась в кресло. Из сбивчивой, истеричной невнятицы он выделил главное: Вольфгангу хуже, лечение не помогает, а сегодня случилось нечто такое, что и привело обычно выдержанную Констанс в состояние, достойное «дома скорби».

– И ведь он пил, пил, всё, что я забрала у доктора. Но ему только хуже делается! Вы понимаете? А если он прав? Боже, а если… если я сама, своими руками его травлю? – слёзы, так долго сдерживаемые, прорвались тяжело и судорожно.

Неумело попытавшись успокоить Констанс, но скоро отбросив это бесполезное занятие, господин капельмейстер быстро собрался и отправился проводить её.

Возле двери жались напуганные дети, а сам чердак представлял собой поле брани, не иначе. На полу осколки разбитой кружки, всюду разбросаны измаранные и чистые листы. А в углу, сверкая полубезумными глазами и чуть только не скалясь, герр Моцарт. На секунду Антонио усомнился в реальности происходящего, пытаясь стянуть с внезапно вспотевших рук чёрные перчатки. Хотя от мерзостных воспоминаний недавних снов и тошнило, но всё же Сальери заставил себя подойти к Вольфгангу, осторожно, словно к дикому зверю, поднять его с пола и встряхнуть, приводя в чувство.

Длинные, изрезанные осколками, пальцы мгновение цеплялись за чёрный сюртук маэстро, пачкая его тёмным и блестящим, но едва глаза затравленного животного упёрлись в горячий человеческий, полный властной боли взгляд, моментально с неожиданной силой оттолкнули Сальери.

– Это вы? Вы что, пришли полюбоваться на дело рук своих? Хвалёного терпения не хватило? Зачем вы подсылаете ко мне этого...? Я работаю, я закончу этот реквием! Если успею… – в сорванном хрипе сложно было различать слова.

– У вас был врач?

– Кого вы называете врачом? Этого коновала?

– Понятно. А лекарства, которые давала вам жена?

– Не переживайте, хватило и вашей первой дозы, как видите. А порошки? Вот, где-то был последний… – он нашарил на столе сложенный конвертик, с трудом развернул и отправил содержимое в темнеющий провал окна.

– Вы безумны, – запоздалое осознание, в чём именно его обвиняют, резануло по живому, обнаружив, что это самое живое ещё теплилось внутри под грудой наваленных приличий.

Спасительная темнота занавесила комнату тысячью вуалей, целомудренно скрывающих лица, слёзы и одну-единственную улыбку, страх и одиночество, предательство и предубеждения.

А потом он стал падать, чёрный силуэт медленно растворился в туши, разлившейся по полу. И это было бы почти сказочно красиво, если бы не пронзительный вопль Констанс…

***

Осеннее утро было грязновато-серым и почти прозрачным, как ледок на камнях мостовой, который, конечно, было не разглядеть сверху, но отчего-то Антонио казалось, что он именно таким и должен быть. И очень хотелось дотронуться, сломать в пальцах это хрупкое нечто, превратить в понятную и пошлую грязную воду. Он не мог заставить себя отойти от окна, уверенный, что совершенно равнодушен к тому, чем был занят пришедший доктор.

Констанс и детей Сальери отправил в свой дом, не без труда убедив мадам Моцарт, что сейчас ей лучше оставить мужа в покое, и пообещав привезти подробный отчёт от врача. Без них в комнате было мертво. Кроме маленького окошечка да невидимой тоненькой ледяной брони на мостовой ничего и не существовало.

Врач осмелился наконец тронуть за рукав застывшего маэстро. Проходя мимо постели, Сальери старался не смотреть на Моцарта, отсутствующим взглядом скользя по чёрному потолку.

Врач рассуждал долго. О том, что состояние дел плачевное. О том, что ни о каком отравлении и речи быть не может, хоть больной и утверждает обратное – обычная простуда. Однако, из-за того, что болезнь запущена, лечение запоздало, а больной совершенно измотан своей паранойей, страхами, да и условия не лучшие – сырость, темнота…

– Он обречён, не буду вас обманывать, хоть моя профессия и располагает к этому. И лечение возможно, конечно, но абсолютно бесполезно. Организм ослаб настолько, что не в силах сопротивляться. Он сгорит, и довольно быстро.

Господин капельмейстер с виду совершенно не походил на истеричную мадемуазель. Сдержанно поблагодарив доктора, всё же попросил оставить некоторые лекарства и учтиво простился. Вернувшись к двери в комнату Моцарта, Сальери долго стоял перед ней, благословляя темноту, несравненно более благородную и целомудренную, чем бесстыжий свет, позволяющую людям скрывать свои слабости и страхи.

Или лишь оставляя с ними наедине? Войти туда сейчас означало остаться там навсегда. Обречён был отнюдь не только «Вольфганг Амадеус Моцарт, преданный и униженный» – из головы не шла их последняя встреча, когда красноречие его было неудержимо. И теперь он заставлял наблюдать свою агонию? Больше всего хотелось просто развернуться и спуститься вниз, выйти на улицу и бежать, бежать, обрывая все связи с этим человеком, городом, миром. …Да, преданный и униженный… и как он мог забыть? Теперь ещё и отравитель.

Почти ощутимая во рту, почти осязаемая горечь высушила глаза, заставила рывком распахнуть дверь и войти всё той же, известной всему двору, невозмутимой черной тенью.

– Спасибо, что убрали Констанс. Им тяжело. И ещё… простите. – Голос, хоть и изорванный кашлем, неуловимо напоминал о прежнем Вольфганге.

– Врач оставил мне некоторые… – Сальери осёкся под внезапно обжегшими ужасом глазами. – Зачем же просить прощения, если вы по-прежнему уверены, что я хочу вас убить?

Взяв со стола кружку, он неторопливо высыпал несколько порошков туда. Плеснул воды. Моцарт следил за руками маэстро остановившимся взглядом.

– Я вижу, у меня есть только один способ развеять ваши сомнения.

Знакомая усмешка искривила побелевшие губы:

– Выпьете это?

– Нет. Это вы выпьете. И если в течение часа не скончаетесь, то…

Сальери, признаться, едва сдерживался. Внутри всё клокотало. Не теряя времени, перехватив запястья Моцарта, он влил в него содержимое кружки. Но ярость разом сменилась остро-колющей жалостью, стоило ему почувствовать, как ослабел его мучитель, у которого не достало сил даже сжать зубы как следует.

Он соглашался на смерть, на агонию, соглашался на что угодно, стирая белые следы с губ, не сняв перчатки, успокаивая, утешая… Только ли Моцарта?

– Больше не давай мне эту гадость.

– Эта гадость тебе необходима.

– Бесполезна. Меня скоро не станет.

Первые несколько дней прошли так, словно никакой агонии и не было, словно кто-то, вершащий судьбы, отменил её. Сальери приезжал к Вольфгангу, проводил у него целый день, а вечером возвращался к Констанс, сходившей с ума от беспокойства. Моцарт, казалось, чувствовал себя много лучше, всё чаще порывался вернуться к недописанному реквиему. Врач, которого неугомонный герр Сальери не соглашался оставлять в покое, решительно возражал против всякой умственной деятельности, которая могла быть опасна для больного. И Антонио, точно мальчишка, перед каждым его приходом тщательно готовился: расставлял на столе склянки с лекарствами и прятал измаранные кровью (изрезанные пальцы Вольфганга никак не заживали) листы.

Ещё два дня. Напряжённо-чуткий Моцарт всё меньше и меньше говорил со своим другом. А любой разговор сводил к «чёрному гостю» и испуганно умолкал, озираясь. Впервые он попросил остаться с ним, не уходить, прислать Констанс, хоть кого-нибудь. Антонио отправил ей записку, в которой сообщал, что останется с Моцартом, а она может чувствовать себя хозяйкой в его доме.

Ещё день. Вольфганг говорит с кем-то, спрятавшимся в тёмном углу. Антонио, с трудом разгоняя застывшие мысли, старается быть спокойным, за что тут же получает упрёк в чёрствости.

Полупрозрачными пальцами, сведёнными судорогой от боли, он перебирает листы.

– И всё-таки несправедливо. Этот реквием умрёт вместе со мной, а ваши безделки останутся. Их услышат…

Ещё пять дней. Он не встаёт. Иногда отворачивается, чтобы не видно было боли и страха, стиснув зубы, цедит:

– Зачем вы здесь торчите целыми днями? Думаете, я не знаю? Это мерзко. Вы омерзительны.

Сальери прекрасно осведомлён о слухах. Они давно расползлись по городу, обеспечивая забросившему всё и вся капельмейстеру конец, весьма схожий с концом Моцарта, как видно.

– Я хочу, чтобы вы дописали этот реквием, когда… Если я не успею. Вы мне обещаете?

– Конечно. Я обещаю.

Совсем белые губы не успевают вырасти в едкую усмешку, он заходится в кашле.

– Это удача, что он вам достался, правда? Не то, что ваши «научные» изыскания. Теперь пусть требует его с вас.

– Кто?

– Он, – кивок в тёмный угол комнаты. – Чёрный.

Эти разговоры с темнотой становятся невыносимы. Сколько раз Антонио хотел крикнуть прямо в эти исстрадавшиеся глаза: «Ты сам – свой Чёрный человек! Ты сам увлечённо крушил себя, но игра зашла слишком далеко, и тебе просто невыносимо знать, что из-за своей же глупости ты теперь умираешь! Мы умираем из-за тебя, а ты только и делаешь, что ищешь виноватых!» Но кулаки сжимаются до боли, и губы тоже упрямо сжимаются, и только.

Он уже не узнаёт. С утра. До покрытого испариной лба невыносимо дотронуться – пышет жаром. Единственная молитва не была услышана, Вольфганг умирал тяжело. Блестящие безумием глаза, мокрая рубашка, ледяные руки, вцепившиеся в одеяло. Страшный кашель оставлял на губах следы крови, неожиданно алой на бледном лице. Зная, что такое уже было когда-то, Антонио стирал сероватый тленный налёт смерти с белого, но живого лица. Расслышав своё имя, он склоняется к красному рту.

– Антонио… А меня… меня… поцеловал Дьявол.

Чёрный человек нехотя отлепился от темноты своего угла, подошёл и присел рядом. Закрыл глаза мертвецу. С сожалением взглянул на буро-пятнистые листы в руках безумца, встал и не торопясь вышел.

Эта история началась долгих 14 лет назад, а вот случилась, в силу некоторых обстоятельств, только сейчас… А тогда - мы посадили первые шесть яблонь на своём участке, низинном и заболоченном. Кто хоть сколько-нибудь понимает в растениях – сразу нас пожалеет. Для яблонь подобные места непригодны. Да и вообще, они пригодны только для ив, болотных ирисов и пиявок. Мы на полном серьезе задумывались о ферме клюквы или голубики… И началась борьба за урожай… тогда еще просто борьба – с водой, ивами, с осокой… с морозными зимами и сухими летами… Моя память навсегда сохранит наши потери - каждый год я маниакально сажала 5-6 деревьев в расчете на то, что вот-вот повезет хотя бы с погодой, попутно завозя землю в серьёзных количествах. Выживали далеко не все. (Например, из первых посадок сохранились четыре яблони, а на следующий год из посаженных еще шести – ни одной!). Было грустно. Яблони мучились, болели и никак не хотели давать тот самый урожай, ради которого это всё и затевалось.
…прошло много лет… и много зим…
…и вдруг в этом году мы оказались счастливыми обладателями кучи разновозрастных яблонь. Уже никто не может сказать, что это за яблони – все сорта перепутались; возраст мы помним только приблизительно, основываясь на параллельных событиях. Но! шесть из них в этом году стали плодоносить. И это были не единичные яблочки, которые время от времени всё-таки повисали на наших яблонях, вызывая умиление и надежду на будущее. Это было НАШЕСТВИЕ.
Все были несказанно рады – это было впервые – и для нас, как владельцев сада, и для детей – которые вообще впервые видели урожаи таких масштабов на нашем болоте. Яблоки были разные. Одна яблоня выдала изумительные по размеру и красоте плоды. Да и другие были не хуже. Каждое яблоко воспринималось как чудо; жаль было потерять даже полугнилые падалицы и поэтому с первых дней мы начали сохранять, что имели. Компоты, пироги с яблоками и сушеные яблоки - все это стало производиться ежедневно. Потребляли, как не в себя. Это был первый урожай, и его хотелось поглотить целиком, без остатка и оглядки на кое-какие проблемы. Итак, пирог-компот-сухофрукт… сухофрукт-пирог-компот… компот- Torta di mele-сухофрукт… заметила потраву – КОЕ-КТО, поперев субординацию, трескает сухофрукты вместо свежака… компот-пирог-сухофрукты… и я научила (хотя и поздновато!) детей готовить яблочный пирог, который сама готовлю с 11 лет!!!
Первыми взвыли дети. Почему-то им казалось, что барщина в виде ежедневного сбора гнилой падалицы – не то, к чему они стремились. И это притом, что первую партию с утра собираю Я! Ладно, пожалели старушку, собирают, хотя и ворчат что-то про «эти ваши дурацкие яблоки»… Но потом стало не до смеха… ( хорошо, хоть судьба нас пожалела и выборочно оставила яблони с разными сроками созревания. Пока мы ели (и пили) летнюю яблоню, нас пугала невиданными объемами осенняя… ). Яблоки были везде. Дом с самого утра наполнялся изумительным, по сути, яблочным ароматом, приводя к мыслям о том, что это надо поглотить. Сначала, как-то начал надоедать ежедневный пирог – все чаще оставалось «на завтра», а потом и вовсе перестали есть (а значит – и печь). Потом компоты всё чаще стали просить заменить какой-нибудь газировкой (но тут уж я не дала развиться мракобесию - без компота нет и газировки!)… да и падалицу стали сразу нести на помойку, а не пытаться реанимировать на кухне. Так, с шутками и прибаутками, «съели» две летние яблони…
Осенняя смотрела на нас, как Изенгард со своими орками- урукхаями. Мало того, что яблок было много, они еще и выглядели, как полная кунсткамера. Или паноптикум, кому что ближе. В общем, каждое яблоко – как иллюстрация к приколу «что курил аффтор». Нет, ну конечно, некоторые вполне себе цивильные. И большинство – проверены на вкус ползучим наркоконтролем. Но в целом – похвастаться нечем, разве что – количеством и размерами – 4-5 яблок на килограмм – вполне нормальные яблоки, даром, что выглядят, как фантазии Босха. Твердые, как снежки из мокрого снега. Кислые, как лимоны.
Неожиданно наступивший сентябрь, кроме неизбежной школы, принес еще и явное избавление от яблочной повинности. Все вернулось на круги своя – магазинные овощи и фрукты пугают своим пластмассовым видом и такой же долговечностью. Я рада, что у моих детей тоже будет, что вспомнить, под песню «Яблочный пирог» . Через много-много лет эти воспоминания -наверняка! – будут солнечными и приятными, не омраченными лишними эмоциями по поводу сбора гнилушек. Собранных экспонатов, похоже, хватит на месяц - а потом мы соскучимся и будем всю зиму вспоминать о яблочном нашествии и первом урожае…
ПыСы. Осталось добавить, что яблонь у нас сейчас шестнадцать, и когда они все войдут в силу… даже не знаю, что будет!

У нас сливы и яблони заболели несколько лет назад, всё повырубили, теперь только-только новые подрастают, а до того что ни лето - то нашествие слив и яблок. Кое-какие сливы даже не собирали: терн так и висел.

***
Старые сказки иногда начинаются с маленького окошечка в каком-нибудь домике, похожем на пряничный, где-то в невероятном городке. В окошечке этом горит тёплый домашний свет, туда так и тянет заглянуть. И, не удержавшись, мы увидим, что за ним идёт своя, милая привычностью жизнь, которая скоро перестанет таковой быть, захваченная в плен сказкой.

***
А, впрочем, к нашей истории это не имеет отношения. Окошко, в которое мы заглянем, не представляет собой ровно ничего примечательного. Стандартная дырка в стене стандартной квартиры. Три дня уже как это единственный источник света. Оно открыто, всегда. А за ним кухонька и человек. Он ждёт.

Тот Ле Бьян был воплощением абсурда. Да, бывало, что на спектаклях случались форс-мажоры, и не раз. Но когда за десять минут до партии нужно менять солирующую танцовщицу, это бодрит, знаете ли. Выбора особо не было, пришлось хватать ту дублёршу, что первой попалась на глаза.
По негласному договору Вальтер никогда не заменяла солисток. Ни при каких обстоятельствах. Официальная версия – молода слишком, а если серьёзно – много чести. Да она и не требовала ничего, значит, ни смелости, ни таланта, и нечего жалеть.
Флоран наткнулся на неё в коридоре, уже одетую и поправляющую парик. Схватил за плечо, притащив к кулисам, бросил там, не сбивая шага по пути на сцену, толкая перед собой издёргавшегося Ямина, попутно проговаривая и его текст.

Теперь, вспоминая эти свои шараханья от Вальтер, этот раздражённый интерес к молчаливой странной девчонке со светлыми до белизны почти глазами, было смешно. Должно было быть смешно. Почему-то не было. Он даже не помнил, что там пел, следя за её отчаяньем, с которым она рвала привычный рисунок танца, теснила взбешённого таким нахальством Масса, взлетала и падала. Утащила его со сцены, поставила в глупое положение.
Где же ты летаешь? В сотый раз поймал себя на мысли, что кружка в руках уже ледяная, а чай горький. Надо поставить чайник. Луна за окошком таяла вместе с надеждой.

К финалу спектакля уже активно обсуждали увольнение «этой истерички». Было крайне странно идти в гримёрку, чтобы узнать, как себя чувствует абсолютно безразличный тебе человек. Более странным было ощущение падения после новости о том, что она уйдёт. Совершенно некстати вспомнилось, что с первого дня работы Вальтер в труппе он за ней следил. Презрительно и удивлённо, конечно, не заботливо.
- Ну, и что ты наделала? Тебя вышвырнули, и правильно.
Она натягивала гетры и молчала. Глупая маленькая девочка. Сколько ей, лет восемнадцать, не больше ведь? С таким характером ещё.
- Что ты делать-то будешь теперь?
- А я улечу от вас всех.
Выскочила за дверь.
Он выглянул за ней. Хлопнула дверью, за которой что? Так, там подсобка и выход на крышу. Ясно, нарыдается на крыше, романтичка недоделанная. Вдруг пальцы закололо. «Улечу от вас…» Ну не дура, а!
Влетел на крышу он, правда, чересчур поспешно. Она стояла совсем на краю, глянув слегка досадливо, пошла по парапету от него.
- Эй, ты что творишь? Послушай, так нельзя…
- Мне всё можно.
Он испугался? Сказать, что он испугался, значит, ничего не сказать. А Вальтер, вдруг спрыгнув с парапета, недоверчиво сверкнув жутковато поблескивающими своими белёсыми глазами, притворно-удивлённо нахмурилась.
- Думал, я прыгну, что ли?
Так, это истерика? Главное, быть спокойным и не провоцировать.
- Иди-ка сюда, - Флоран раскрыл куртку, сгребая Вальтер. Ледяная. Издевательница.

Интересно, а как люди понимают, что они – одно? Для этого нужно время, много времени, он думал раньше. И много разговоров. И абсолютно нет гарантий, что не получишь вместо тепла привычное и жалкое подобие любимой, этакое домашнее животное.
Глупый.

- Тебе не кажется, что мы слишком близко к краю?
- Мы слишком близко к раю.

Почему-то его ни капли не удивил блестящий квадратик, как по волшебству оказавшийся в её руках. У такой, как Вальтер, всегда должно быть под рукой всё необходимое. Оказывается, вытащила из его кармана.

Рубашку снесло ветром. Вальтер положила всегда ледяные свои руки ему на плечи. Отчего-то они не холодили, будто его охватило что-то странно мягкое и согревающее, было немного щекотно. Глаза сами собой закрывались.
Проснулся он на рассвете, один, иззябший, с безумным осознанием, что провёл ночь на крыше с чуть ли не ребёнком. Разбитый, еле-еле соображая, добрался домой. Вальтер ждала в уголке, у двери, сидя на бесформенном, по виду наполовину пустом, рюкзаке.
- Как ты консьержку миновала?
Широченная улыбка обещала интересную историю.

Они всегда были вдвоём. Вальтер забиралась в тёмный уголок на репетициях, не прячась, нет, просто не любила находиться на виду. Над ней посмеивались, не без злобы, мол, не так уж много девчонка и потеряла, может, и в труппу вернётся вскорости.
Им было не хорошо даже. Было так, как должно быть. Только бы не эта странность.
Ночами Вальтер пропадала. Не отвечала на звонки. Возвращалась наутро, смущённая и растерянная. А он ждал.

В один из вечеров Флоран демонстративно запер окно.
- Что ты делаешь?- слишком обеспокоено.
- Где ты ходишь каждый день?- слишком спокойно.
Признаться, что он с ума не сходит от беспокойства каждый раз, было равносильно поражению. Да и не нужно это было объяснять, не ей.
- Летаю.
- Каждый день. Скажи честно, у тебя есть кто-то?
- Нет, нет. Я летаю.
Она становилась совсем как ребёнок, пытаясь найти достойное оправдание.
- Ты себя слышишь? Что за чушь? Желаешь вернуться в труппу, так имей силы потерпеть меня хоть одну ночь рядом!
Вальтер, ни слова не говоря, подбежала к окошку, распахнув его, в мгновение ока оказалась на подоконнике. Один шаг в сырую туманную мглу – и лёгкий силуэт взлетел, поднялся над чахлыми городскими деревцами и окончательно скрылся в тумане.

Это было не страшно. Нет. Это было похоже на безумие, но Флорана совершенно не пугал тот факт, что его девушка способна летать. Только жгло беспокойство. Так не должно быть. А вдруг она не вернётся?

- Если хочешь, сегодня…
- Да. Я хочу, чтобы ты осталась.
- Хорошо.
Целый день она сидела, закутавшись в плед, забившись в уголок дивана.
А вечером он сам открыл окно.

Три дня. Три дня, как только на город опускалась темнота, и он оставался один, Флоран подходил к открытому окну, садился на подоконник, свесив ноги на улицу. Ветер иногда зло рвал на нём майку, толкая обратно, в тепло, в дом, досадуя на глупые мокрые дорожки на щеках. Иногда ласково гладил по щеке, словно прохладной ладонью, пытаясь утешить.
А луна таяла. Вместе с надеждой. Возможно, это того стоит? Разве он может понять Вальтер? Разве он может стать для умеющей летать хоть сколько-нибудь важным? Разве он может разделить с ней полёт?
Ледяной чай растекался по полу. А человек подошёл к окну, встал на подоконник и сделал шаг. Как она. Ветер схватил и понёс, но не вверх, а вниз.

- Почему Вальтер? Странное имя.
- Родители хотели мальчика.
И, не выдержав серьёзности этой глупости, расхохоталась.
- Нет, ну всё же. Как пистолет.
Она шутливо подносит два пальца к его виску, а затем к своему.
- Бах…

***
Где-то над городом крылья вдруг исчезли. Ветер, коварно притворявшийся другом, сорвал с себя маску и швырнул на мостовую вслед за ней.